3-го мая (1905 года).
Вышел в море…
…Рано утром увидел на горизонте несколько дымков, почему тотчас начал поднимать якорь. Вскоре ясно обрисовались силуэты шести миноносцев, которые держали курс прямо на меня. Предполагая, что это неприятельские миноносцы, я хотел было начать погружение, чтобы принять атаку в подводном состоянии, но… вспомнил предписание начальства — не нырять, да и кроме того, решил, что при достоинствах моей лодки погрузиться до приближения миноносцев все равно не удастся.
Однако стоять на месте становилось бессмысленным, поэтому снялся, дал полный ход вперёд и пошел под берегом, думая проскочить за остров незамеченным на его фоне. Но маневр мой, по-видимому, был обнаружен, так как группа из трёх миноносцев отделилась и пошла на пересечку моего курса. Тогда, памятуя традиции всех наших героев настоящей войны, отдал приказание помощнику заложить у бензиновых цистерн два пироксилиновых заряда… Но вдруг, когда расстояние уже сильно сократилось, к своему смущению, узнаю свой флаг — оказывается, наши!.. Видно было, что и там узнали меня, так как весь отряд быстро свернул в сторону. Однако, не имея ни малейшего желания показывать, что мой-то полный ход был вызван желанием избежать встречи с ними, я упорно продолжаю держать тот же курс, каким шел, и вскоре выхожу в открытое море, где начало сильно покачивать.
Желая поскорее укрыться от качки, взял курс на ближайший пролив, которым хотел сократить путь.
Когда был в самом узком месте прохода, неожиданно был остановлен непонятным флагом на сигнальной береговой мачте. Полез в сигнальную книжку, одну, другую, — значения этого флага никак и нигде найти не мог. Оставалось спросить семафором: «Что означает флаг?» — получаю ответ: «Стоит сеть минного заграждения». Зная прекрасно, что здесь её не должно быть, пораженный, спрашиваю: «Где?» — ответ: «Не знаем!» Спрашиваю снова: [53] «Свободен ли проход?» — получаю тот же ответ: «Не знаем!»…
Не понимая, в чем дело, и не видя цели подъема флага, значение которого, по-видимому, не понимали даже и те, кто его поднял на сигнальной мачте, не зная, где заграждения, о которых говорили с семафора, и не желая поворачивать в обратный тяжелый путь в качку, даю приказание: «Полный вперед…» — и благополучно проскакиваю проход. А затем захожу в бухту, где решил остановиться на несколько дней практики.
Вернусь, однако, к разъяснению моего указания на то, что при встрече с предполагаемым неприятелем я сначала хотел было принять атаку в подводном состоянии, но… вспомнил предписание начальства. Дело вот в чем. Начальство мое, отправляя меня в море и, конечно, зная прекрасно, каким опытом подводного плавания я обладал, пройдя самый ничтожный его курс и боясь взять на себя ответственность в случае гибели моего экипажа и катастрофы с лодкой, решило выйти из трудного положения и дало мне, на всякий случай, предписание, конечно словесное, — в течение этого «боевого похода» — не нырять…
При встрече с неприятелем моя лодка лишалась, таким образом, единственной своей защиты — воды, обесценивая и все средства нападения, так как лодка этого типа являлась опасной для неприятеля только в подводном состоянии по той простой причине, что только в таком положении она могла пользоваться своими минными аппаратами.
Интересно, какую цель преследовало тогда начальство при отправке в море военного судна, на которое были затрачены большие средства и которое рисковало во время похода встретиться и с неприятелем?..
Нет сомнения, что наш неприятель, при всем его знании своего противника, не рискнул бы даже предположить, что он безбоязненно может подойти к игрушечной лодке и взять её голыми руками — она все равно не посмеет стрелять…
Прямо какая-то злая карикатура!.. Лодка под военным флагом, имеющая единственную защиту — воду, при встрече с неприятелем не посмеет воспользоваться и этой защитой, так как на это нет разрешения начальства…
Это что-то уж очень похоже на нашу царь-пушку, [54] которая никогда не стреляет, и на тот царь-колокол, который никогда не звонит…
8-го июня.
Сегодня шестой день, как стою я в бухте и практикуюсь в нырянии, вопреки предписанию начальника, так как пришел к тому заключению, что если даже мои испытания и завершатся катастрофой, то все равно моему начальнику уже некого будет привлекать тогда к суду за нарушение приказания, если же лодка благополучно закончит опыты и вернется невредимой в порт, то ведь… победителей не судят.
Сегодня до обеда совершил девятое по числу ныряние за этот поход.
Погрузился на дно на глубину 11-ти сажен в расчете пробыть там для опыта пять часов. Чтобы чем-нибудь занять время, на дне устроили мы маленький концерт: помощник сыграл на мандолине, а затем несколько человек из команды играли на балалайках. Слышно было, как где-то прошел пароход, — настолько отчетливо доносился шум от работы его винта.
После обеда, который был изготовлен на электрической кухне и который почему-то показался особенно вкусным в подводном царстве, прилег отдохнуть.
Отлично проспав часа два в то время, когда на поверхности было свежо и покачивало, когда уже истекли желаемые пять часов, отдал приказание приготовиться к подъему на поверхность.
Немедленно команда заняла свои места по расписанию. Отдал приказание «Продуть водяные цистерны».
Зашипел сжатый воздух в трубах, быстро вытесняя воду из всех балластных отсеков, но лодка точно приросла ко дну, — не было заметно ни малейшего её движения, что определенно показывал глубомер, который упрямо стоял на делении «11 саж.». Становилось ясно для всех, — раз весь водяной балласт был уже за бортом и лодка не поднималась, — что её засосало в жидкий ил…
Какое-то острое напряжение водворилось в лодке…
Все внимание команды приковалось ко мне.
Я сделал невероятное усилие сохранить хотя наружное спокойствие, так как не было ничего опаснее в такой критический момент под водой передать хоть малейшее волнение кому-нибудь из матросов, из которых каждый, имея ответственную обязанность, под влиянием растерянности [55] мог понаделать много непоправимых и роковых ошибок.
Мурашки, признаться, пробежали по телу… Быть заживо погребенным и не иметь возможности даже дать о себе знать — нет, конечно, ничего ужаснее. На этот случай каждый из нас имел одно спасение — револьвер…
Однако надо было действовать… Решил испытать последнее средство, которое в подобных обстоятельствах иногда являлось спасительным: нужно было, дав полный ход в машине, начать расшатывать лодку с борта на борт и попытаться таким путем вырвать её из цепких объятий жидкого ила.
«Что?.. Никак, краб вцепился и держит?!» — вдруг среди этой напряженной атмосферы донеслись до меня слова, пророненные одним матросом, который никогда не пропускал ни одного случая, чтобы не отпустить хоть что-нибудь похожее на остроту, чем был незаменим на лодке. Всегда своё шутливое настроение он передавал и всей команде, что в другие тяжелые моменты под водой было прямо-таки драгоценнейшим кладом.
«Это, брат, не краб, а, вероятно, черимс!»{9} — поторопился добавить я, чем неожиданно для себя вызвал взрыв дружного смеха, — я совершенно упустил из виду, что «черимс» — это прозвище, данное командой начальнику нашей флотилии, да и, кроме того, позабыл, что команде о предписании начальника — «не нырять» ведь тоже было известно.
А появился смех — явилось и спокойствие, и хладнокровие у всех. Моментально устроили искусственную качку, дали полный ход вперёд, и лодка дрогнула… Стрелка глубомера слегка запрыгала, затем быстро пошла к нулю. Шум от падения стекающей с палубы воды и свет в иллюминаторах командирской рубки скоро дали знать нам, что мы уже на поверхности.
Как-то не хотелось верить, что ещё несколько минут назад все были на краю гибели… Слышались новые шутки и смех команды, которая после пяти с лишком часов под водой вся вывалила наверх «потянуть трубку»…
2-го октября.
Сегодня уже ровно неделя, как я блуждаю в море на своей подводной лодке, и все-таки как-то не хочется возвращаться в порт. [56]
Надо было, однако, подумать и о команде, которая тоже ведь могла переутомиться от беспрерывной работы в этой тяжелой и опасной обстановке. Каково же было мое удивление, когда на мое предложение вернуться к отряду команда хором подхватила просьбу «еще поплавать». И я вспомнил один наш миноносец, который после каждого своего похода возвращался с моря непременно с каким-нибудь серьезным повреждением в машине, которое потом неделями заставляло простаивать его в порту в ремонте. Очевидно, на каждом судне, как в каждой семье, возможна различная атмосфера: в одной живется легко, а из другой — «душа вон просится»…
Признаться, это не могло не польстить моему самолюбию. Впервые на корабле я почувствовал во всем экипаже судна такую громадную сплоченность, такую крепость внутренней организации, такую общность интересов и такой избыток силы, побеждающий даже инстинкт самосохранения.
И действительно, нельзя было не преклоняться перед каждым из команды нашего отряда. Что пригнало его сюда, на подводные лодки, в это горнило опасности, где каждая минута могла стоить ему жизни, где на каждом лежала масса обязанностей и тяжелой работы, в то время когда на большом линейном корабле он мог бы почти избавиться от них. Офицер мог ещё рассчитывать у нас на всякого рода «благополучия», ничего ведь подобного уже не мог ждать матрос, между тем сколько бескорыстного служения было видно в каждом его шаге на лодке, сколько идейного исполнения своего долга, чуждого каких-либо эгоистических целей.
После обеда и отдыха команды я решил перейти из надводного в подводное положение. На поверхности становилось очень свежо, появилась большая волна, почему лодку, лишенную килей, начало настолько сильно покачивать, что я стал опасаться повреждения баков аккумуляторной батареи — появление серной кислоты в трюмах не особенно улыбалось мне; я готов был примириться с соседством даже другой лодки под водой, только ни в коем случае не с соседством водорода и кислорода, которые сообща образуют гремучий газ. Достаточно небольшой тогда искры, чтобы этот газ произвёл самый ужасный и опустошающий взрыв на лодке, а ведь при наличии в ней массы электрических приборов — недостатка [57] в таких искрах никогда не бывает. Насколько серьезны последствия такого взрыва, говорит случай с одной лодкой в Англии, где, по-видимому, такой же взрыв превратил всю её команду в статуи: при подъеме лодки со дна все люди были найдены мертвыми в том положении, которое говорило за то, что смерть поразила весь экипаж мгновенно — никто не успел даже бросить своих занятий…
Когда я погрузился и пошел по перископу, странным показалось, как сразу же исчезла качка, и лодка спокойно под водой устремилась вперед. Перископ почти все время заливало волной, но все-таки ориентироваться по нему было ещё возможно.
Вскоре, однако, волна настолько усилилась, что удары её стали чувствоваться уже и на лодке, и хотя она и продолжала довольно хорошо держать свой курс, тем не менее такие толчки были опасны для верхней её надстройки, поэтому я решил погрузиться на такую глубину, где волна была уже бессильной против нас. Для этого пришлось уйти под воду вместе с перископом, только изредка показывая его на поверхности для необходимой ориентировки, и поддерживать курс по глубомеру и жироскопу{10}, который пришлось пустить в ход взамен обыкновенного компаса. Действие этого последнего при погружении лодки становится очень неправильным на том основании, что магнитная стрелка под водой теряет свои свойства.
Один раз, когда я всплыл на поверхность, чтобы через иллюминаторы рубки проверить свой курс, волна с такой безумной силой ударила в лодку, что почти вся команда попадала с своих мест, и я едва удержался в своей рубке, а сама лодка так затряслась в какой-то ужасной судороге, что мне показалось, что вот-вот она не выдержит и разлетится по частям… Поэтому я быстро поторопился снова нырнуть туда, где было поспокойнее.
Однако долго идти в такой неприятной обстановке было невозможно, нужно было подумать и о чем-нибудь другом, к тому же аккумуляторная батарея у меня была и без того уже довольно сильно разряжена. К счастью, невдалеке находилась бухта, хотя сейчас и открытая для ветра, [58] но не особенно глубокая и с хорошим песчаным грунтом, куда, при желании, и можно было укрыться от непогоды.
Так и сделал — взял курс на эту бухту; когда находился посредине её на глубине около 18 сажен, остановил машину, почему тотчас вынырнул на поверхность, но вслед за этим немедленно прибавил плавучесть, отчего камнем полетел на дно…
После страшного на поверхности шума и рева волн, на дне нас сразу окружила такая мертвая, гробовая тишина, такая тьма, что даже нам, уже привычным к таким резким переменам, стало как-то жутко. Но все-таки такое сидение на дне я предпочитал пребыванию на любом корабле на поверхности в такую дикую погоду.
Быстро, однако, человек осваивается со всякой обстановкой; несмотря на глубину в 18 сажен, мой экипаж скоро забыл, что он на дне моря, и почувствовал такую потребность в еде, что не было никакой уже возможности удержаться от соблазна пустить в ход электрическую кухню, и вскоре все мы с большим аппетитом принялись за свои пайки…
Был уже седьмой час вечера, когда я стал подумывать и о подъеме на поверхность, так как оставаться на ночь на такой довольно изрядной глубине, и притом на дне, не представлялось особенно соблазнительным, становиться же на подводный якорь тоже не хотелось.
Едва только успел и отдать распоряжения о приготовлении к подъему на поверхность, как вдруг из командирской рубки с бледным, страшным лицом не появился, а буквально выбросился мой боцман, который за минуту до этого влез туда, чтобы опробовать там все приборы. Лицо его выражало такое изумление, такой немой ужас, что у меня чуть не подкосились ноги, я почувствовал, что быстро теряю остатки самообладания.
«Там что-то…» — едва расслышал я его слова; больше ничего он не в состоянии был произнести и только каким-то резким, отчаянным движением указал наверх.
Я собрал в себе все своё мужество и бросился в рубку… Правда, там самообладание вернулось ко мне, но тем не менее зрелище, так ужаснувшее моего испытанного боцмана, поразило и меня, — сквозь иллюминаторы, в темноте, окружающей лодку, виднелся какой-то странный [59] свет… Непрозрачность воды мешала разобрать, откуда он исходил, но было ясно одно: что он несомненно находился где-то невдалеке от нас, впереди лодки.
Первая мысль, что это какое-нибудь морское животное с неведомым источником света, не особенно укладывалась в моей голове, поэтому оставалось одно жуткое предположение — не находилась ли возле нас по соседству какая-нибудь таинственная подводная лодка…
Когда я оправился от первого острого и всепоглощающего впечатления, я решил немедленно подняться на поверхность, хотя бы наверху ревел самый ужасный ураган.
По счастью, когда мы всплыли на поверхность, погода уже немного улеглась.
Когда я вылетел на верхнюю палубу, а за мной и мой боцман, все ещё бледный, мы оба остановились как вкопанные, и я почувствовал, как постепенно краска смущения стала покрывать мое лицо, и вслед за этим мы оба почти одновременно вдруг разразились громким смехом; наше внимание было сосредоточено на носу лодки, где мы неожиданно заметили причину нашего невольного на дне ужаса — на штаге почему-то горели опознавательные фонари…{11}
Вероятно, боцман, когда был в рубке, нечаянно для себя включил их, за что первый же и был так жестоко наказан.
Удивительно, насколько, однако, тяжело отзывается на нервной системе продолжительное плавание под водой; достаточно другой раз какой-нибудь мелочи в подводном царстве, чтобы вызвать целую бурю суеверного страха и неожиданной тревоги, от которых так недалеко и до несчастия…
4-го октября.
Сегодня утром вернулся я наконец к своему отряду, который стоит сейчас в бухте невдалеке от порта.
Теперь наш отряд представляет уже солидную флотилию [60] из целой серии подводных лодок и одного транспорта, который служит для нас нашей главной мастерской, где исправляются все повреждения лодок, нашим складом, где находится на хранении все лишнее имущество отряда, общей нашей «кают-компанией» и, наконец, общим жильем, поэтому этот последний и получил у нас название «мамаши подводных лодок». [61]
——— • ———
назад вверх дальше
Содержание
Книги, документы и статьи
